Д. Быков ― Добрый вечер, дорогие друзья. В очередной раз пытаемся мы с вами связаться через океан. Я отвечаю сегодня главным образом на вопросы в письмах. Форумные — довольно однообразны. Хотя часть из них я постараюсь тоже прихватить. Что касается темы лекции, то сегодня я на свой страх и риск выбрал её самостоятельно. Меня просили поговорить о Елене Ржевской, Царствие ей небесное, которая на 98-м году жизни ушла. Я не настолько знаком с её собственным творчеством, но я предпочитаю поговорить про ИФЛИ. Дело в том, что Ржевская — наверное, последний человек, близко знавший Павла Когана, его гражданская жена. И мне хотелось бы понять, каким образом существовал вот этот питомник гениев, который я могу сравнить только с Лицеем. Меня вообще интересует вот эта тема русской педагогической утопии. Мы всё ищем, как нам построить образование, а у нас есть гениальные образцы. Вот об этих образцах я, пожалуй, попробую поговорить — то есть об ИФЛИ, о поколении ифлийцев, о том, кого и почему оно дало, и в частности о Ржевской, которая очень долго оставалась и будет, я думаю, символом идеально честного и правдивого писателя. Дело даже не в том, что она участвовала в поисках и идентификации останков Гитлера, это как бы не главная её заслуга. Но её документальная проза о конце войны, я думаю, может встать рядом с документальными расследованиями Адамовича и Кардина. Она была вполне по своим временам революционна, Царствие ей небесное. Она была удивительного мужества и благородства человек. Поговорим о вопросах. «Какую книгу следует читать в случае упадка духа?» Понимаете, вопросов на эту тему так много. Не то чтобы они меня раздражали, но мне хочется сказать сейчас одну крамольную штуку. Если у вас упадок духа, надо найти причину в себе и с этой причиной справиться. И совершенно необязательно для этой цели читать какую-либо книгу. Книга в общем — это всё-таки суррогат. Понимаете, вы же спрашиваете меня не о той книге, которая как-то исправит, изменит вашу жизнь. Вы спрашиваете: «Что почитать, чтобы успокоиться?» А это всё равно что сходить к психоаналитику, когда у вас серьёзная проблема. Вот сейчас наступило такое время психоаналитиков (давно я уже об этом писал), но надо просто отдавать себе отчёт в том, что это же паллиатив. Это всё равно что аппендицит, прости господи, лечить припарками. Иногда надо произвести какую-то операцию. Я, честно говоря, очень люблю семидесятые годы, но люблю их скорее как материал, для жизни они были не особенно комфортны. И действительно, это было время интенсивного гниения, хотя оно и порождало в этой теплице замкнутой великую культуру. Так вот, в семидесятые годы СССР был самой читающей страной: все читали и ничего не делали для того, чтобы эту ситуацию изменить. А её надо менять, потому что ведь, понимаете, ситуация упадка духа и порождается, как правило, беспомощностью. Если вы чувствуете, что у вас депрессия… Одной из самых частых причин депрессии является именно ощущение своей полной неспособности к переменам, своей стагнации. И сейчас страна действительно в депрессии. Что и говорить? Ну, потому, наверное, в основном, что она любые перемены заранее отметает, она говорит: «Да вот нацисты придут. Да хуже будет. Да вообще столько скопилось проблем — давайте как-то продлим этот сон на краю бездны». Ну, это примерно действительно, когда есть болезнь, нужна срочная операция, и эта операция ослабит больного. Не факт, что она его спасёт. Но предлагать в это время уринотерапию — это как-то, знаете, просто подло. Поэтому в случае упадка духа попытайтесь почитать такую книгу, которая заставит вас действовать, которая вас интеллектуально и нравственно разбудит. А таких книг довольно много. И в основном это, кстати говоря, книги теоретического такого плана, это не художественная литература. Это Нассим Талеб. Это всякая… Кстати, поздний Фукуяма, уже пересмотревший своё отношение к концу истории. Это наши собственные авторы. Я думаю, что хотя это и большой труд, но почитать сейчас Ильенкова (кстати, тоже ифлийца, человека, который покончил с собой в начале семидесятых, выдающегося мыслителя) тоже бывает довольно любопытно. Сахарова почитать интересно, «Размышления о прогрессе и интеллектуальной свободе». Интересно почитать и Шафаревича — просто чтобы увидеть альтернативную точку зрения. Ну, почитать людей, которые предлагали что-то делать. Ну а если вы совсем в упадке, то почитайте стихи и письма Юлия Даниэля из неволи — и »Стихи из неволи» (так называется сборник), и письма жене. Вы увидите, как человек при полном отсутствии средств к сопротивлению умудряется духовно сопротивляться, да ещё и при этом расти. Марченко имеет смысл почитать, Наума Нима, я всегда рекомендую его книги. Жестокие очень книги, да, читать их очень трудно, и просто для меня, я помню, это был шок в своё время — не меньший, я думаю, чем от Шаламова. Но иногда, знаете, и шок бывает благотворным. Так что активнее живите и меньше читайте. Вот так бы я сказал. Вопрос: как я отношусь к празднику 1 Мая? Во-первых, я всех поздравляю. Во-вторых, вот тут, понимаете, тоже тема довольно сложная, опять приходится говорить крамольные вещи. Я к труду, к теме труда отношусь двойственно. И в русской литературе эта тема никогда не была значимой, как ни странно. Нам внушала советская власть (это чисто советская и довольно глупая точка зрения), что человек должен работать всё время. И когда какой-нибудь мальчик задаётся вопросом о труде и вообще о смысле жизни — ну, в каком-нибудь фильме оттепели, например, в »Чистом небе», там он спрашивает об этом героя Урбанского, — Урбанский с высоты своего опыта ему говорит, что ещё он недостаточно работает и вообще что молод он такие вопросы задавать. Экзистенциальную проблематику Советский Союз старательно прятал. Он как бы отрубал у человека его метафизическое Я, отрубал у него тень, знаете, как у Уайльда в известной сказке: «Отрежь свою тень, произнеси заклинание — и дальше иди, живи и действуй совершенно спокойно». Но ведь тень, во всяком случае по Уайльду, тень — это совесть. И вот попытка заглушить совесть трудом — это частое и глупое заблуждение. У меня была в своё время статья «Блуд труда». Это же у Мандельштама сказано: «Есть блуд труда, и он у нас в крови». А почему собственно это блуд? Да вот потому, что труд — это такая штука двойственная. Она, с одной стороны, помогает осознать своё величие человеческое, помогает менять мир, помогает как-то ощутить возможность реальных перемен и то, что сила у тебя в руках. Да, это прекрасно. Вскопаешь, бывало, грядку — и то уже хорошо. Но, с другой стороны, есть труд как самогипноз, просто труд как способ отвлечь себя от назойливых вопросов. Д.Быков: Если у вас упадок духа, надо найти причину в себе и справиться. Необязательно для этой цели читать книгу И вот здесь очень примечательна почти не освещаемая почему-то в российской, так сказать, филологии полемика Толстого с Золя. Толстой Золя не любил. Я думаю, что если бы он раньше прочёл «J’accuse» («Я обвиняю»), нежели «Ругон-Макаров», то его отношение к Золя было бы другое, потому что в деле Дрейфуса, конечно, позиция Золя не просто безупречна, а она образцова. Но параллельно с этим ведь Золя писал своё «Четвероевангелие», и »Труд» (книга оттуда) вызвала у Толстого просто горячее и активное неприятие. Он пишет: «Вся Европа и в значительной степени Америка при всей её религиозной озабоченности — они постоянно выдумывают себе способы отвлечься от спасения души. Золя полагает, что труд есть универсальное оправдание и главная цель жизни. Это не так. Цель жизни не в труде. Цель жизни в заботе о своей душе. И Христос нам сказал: «Птицы небесные не хуже ли вас? А тем не менее Господь их питает. Значит, и вас как-нибудь пропитает». То есть Толстой поставил со своей обычной храбростью чрезвычайно трудный вопрос и чрезвычайно острый — он заговорил о том, что замалчивается. Он, например, не любил публичную благотворительность, потому что видел в ней фарисейство. И это так. Помните, в »Анне Карениной» как раз старик Щербацкий говорит Кити: «Лучше бы она делала, а никто бы не знал». И вот проблема в том, что труд — это такой же род публичной благотворительности. И это отмазка, когда человек работает, чтобы все это видели и чтобы все его хвалили, говорили: «Вот, великий труженик». Так на самом деле смысл совершаемой работы — он же не в ней, не в количестве камней, которые вы перемещаете с места на место, не в количестве строчек, которые вы написали. А смысл в том, насколько вы улучшили духовную атмосферу в себе и вокруг себя, насколько Богу интересно на вас смотреть, насколько окружающим легче с вами. А так я совершенно солидарен с Владимиром Леви, который мне однажды сказал: «Трудоголизм ничем не лучше алкоголизма». Ну, он действительно ничем не лучше. Понимаете, это просто такая же попытка уйти от своих проблем. Работой можно себя оглушить. Толстой очень много работал, да. А особенно много трудился он за сохой. Но пахал Толстой не для того чтобы все любовались. Знаменитый анекдот: «Граф, пахать подано!» Или: «Граф выходит пахать только к курьерскому». Это смешная, но совершенно беспочвенная пародия. Толстой занимался физическими упражнениями, и только. Он пытался, возможно, заглушить какие-то или зовы плоти, или духовной похоти, как это тоже он называл. Работа в этом смысле помогает себя оглушить, но это не имеет никакого отношения к душе. И вот точно так же очень здраво писала Цветаева когда-то Борису Бессарабову, она писала: «Вы всё делаете людям добро. Это тоже паллиатив, тоже подмена. Вам Господь дал бессмертную душу для того, чтобы вы заботились о ней, а не для того, чтобы вы помогали окружающим». То есть помогать надо, если вас об этом просят, но видеть в этом смысл жизни — ну, это значит просто уходить от каких-то внутренних своих проблем. Поэтому, когда я вижу людей, слишком поглощённых работой или слишком много помогающих другим, я понимаю просто, что у них ад в душе, и этого ада они старательно избегают. Хотя не очень мне понятно, так сказать, каким образом этот механизм работает. Но, в принципе, трудоголизм — это всегда, конечно, показатель серьёзного внутреннего кризиса. Поэтому я поздравляю всех с Днём солидарности трудящихся и желаю всем как можно меньше работать и как можно больше трудиться. Для меня это разные вещи, далеко не синонимы. Как я отношусь к творчеству американского новеллиста Карвера? И какие вообще есть хорошие новеллисты? Тоже я, по-моему, уже об этом говорил. Культ Карвера мне не очень понятен. Ну, как рано умерший человек, к тому же такой депрессивный прозаик, постоянно описывающий повседневность, он хороший и сильный писатель, но он несколько монотонен. И нам — у которых есть Шукшин, у которых есть Трифонов — рассказы Карвера не должны казаться венцом творения. Тут, видите, какая вещь. Существует великий американский роман — жанр с библейской историей в основе, очень многослойный, очень толстый, отвечающий на все мировые вопросы. Ну, это «Белый шум» Дона Делилло. Первый такой роман — это «Моби Дик» Мелвилла. Ну, это, естественно, «Infinite Jest» Дэвида Фостера Уоллеса. Многие считают, что это роман МакЭлроя «Женщины и мужчины», хотя мне кажется, что 1300 страниц там совершенно не о чем было писать, и это скорее тоже сборник новелл, нежели роман. Ну, мало ли есть великих американских романов. А вот насчёт великого американского рассказа у меня сильные сомнения, потому что мне кажется, что американский рассказ великий — он нереалистичен. Реалистические американские рассказы почему-то не удаются. Ну, вот это трудно очень понять: почему у них так всё хорошо с романами, и так посредственно с рассказами? Великие американские рассказы закончились на Хемингуэе и в основном на моём любимом Шервуде Андерсоне. Вот это действительно великий писатель, абсолютно. И если вас интересуют хорошие американские рассказы, то вот вам, пожалуйста, «Уайнсбург, Огайо». Да и вообще грандиозный писатель. Что там говорить? И роман его хороший — вот этот «Шагом марш!» («В ногу!» его ещё переводят). Да и в целом он человек очень интересный. Ну, он интересный человек. Дальше с американским рассказом стало происходить интересное. Лучшие американские рассказы написаны фантастами — или в жанре хоррора, или в жанре фэнтези. Брэдбери, чьи рассказы, конечно, по-моему, лучше романов, и некоторые из них просто войдут в любую антологию. Не заставляйте меня их перечислять, вы их сами знаете прекрасно. Я думаю, что рассказы Кларка и Азимова — выдающиеся абсолютно. Шерли Джексон — и не только »Лотерея», которую знают все, но она вообще хороший писатель. Чего там? У неё и романы прекрасные. Но всё-таки, конечно, сильнее всего она как новеллист. Очень мне нравятся рассказы Стивена Кинга, некоторые — больше романов. Такие рассказы, как «Dead End», например… то есть «Crouch End», простите, или «Плот» — ну, это высокий класс. Даже в последние годы, сборник этот «Лавка кошмаров» — это прекрасный сборник. Там рассказов пять-шесть есть действительно настоящего кинговского уровня. Он большая умница. Он умеет строить сюжет. Видите, в чём дело? Вот я сейчас просто, как вы понимаете, в процессе живого эфира пытаюсь нащупать каким-то образом причины, почему американский роман расцветает, а рассказ вырождается. Ну, проще всего сказать, что издатели печатали рассказы только в маленьких маргинальных фантастических журналах, поэтому жанр фантастики расцвёл, а во всех остальных издатели неохотно издавали даже того же Карвера — надо было долго доказывать, что рассказ коммерчески выгоден. Но это не так. Потому что, например, в »Нью-Йоркере» печатались прекрасные рассказы, и жанр вообще вполне себе существовал. Проблема, я думаю, в другом. Рассказ, в идеале хороший рассказ должен быть похож на сон, то есть это такая работа подсознания. А американское подсознание — оно довольно страшное, довольно фантастическое, потому что на первом плане сознания всё хорошо, позитивно, очень позитивистская страна, вежливая, гуманная, законная, всё придумано хорошо, а в подсознании сидит какой-то ужас, сидит память о заселении этой земли, память о Гражданской войне (фолкнеровская трагедия), вот сидит память о трагизме. И внутри, в подсознании американском, как в американском триллере, всё очень мрачно. И поэтому рассказ работает с этим подсознанием. Это моё такое единственное объяснение, которое я могу дать. Поэтому лучшие американские рассказчики — это фантасты и мастера триллера. Кстати, если бы меня сейчас спросили, какой американский рассказ второй половины XX века я считаю образцовым, то я бы, наверное, назвал рассказ Роберта Блоха «Бродячий зверинец» ["Звёздный бродяга"]. Ох, это могучий рассказ, конечно. Вы можете меня спросить насчёт Карсон Маккалерс или, главным образом, насчёт Фланнери О’Коннор — вот этих двух жестоких южанок. Конечно, «Баллада о невесёлом кабачке» — это замечательная новелла, но мне кажется, что касается Карсон Маккалерс, то там романы сильнее. Д.Быков: Одной из самых частых причин депрессии является именно ощущение своей полной неспособности к переменам А что касается Фланнери О’Коннор, то вот какая вещь. Понимаете, некоторые её рассказы я рекомендовал бы всем, но в других я вижу всё-таки болезнь. Что я рекомендовал бы? Прежде всего, конечно, «Перемещённое лицо». Во вторую очередь — «Озноб». Ну, наверное, можно с известной натяжкой «Хромые внидут первыми». Но, вот что хотите со мной делайте, великий рассказ, безусловно великий, «Хорошего человека найти нелегко» — это уже явление болезненное. Ну, то, что она была больна тяжело — мы с вами знаем. И это как бы наложило страшный отпечаток на то, что она делала. Хотя южная готика, да. А! Слушайте, забыл совершенно. Конечно, из всех рассказов Капоте (ну, это ещё конец сороковых) самое лучшее, что он вообще в жизни, по-моему, написал, помимо «Мириам», — это рассказ такой «Дерево ночи» («A Tree of Night»). Ох, страшная какая вещь, мощная! Ну, тоже триллер. Безумие чистое! И конечно, довольно такой мощный и всегда меня до слёз доводящий рассказ «Children on Their Birthdays» («Дети в день рождения»). Да, пожалуй, это из американской новеллистики самое лучшее. Я почему об этом говорю с такой охотой? Потому что я сейчас среди этого живу. «Что вы думаете об осуждении Дмитрия Дёмушкина?» Понимаете, меня вот спросили в прошлый раз, как я отношусь к людям, которых я защищал, а они вместо благодарности призывали всякий гром на мою голову. Среди русских националистов таких довольно много. Считаю ли я, что Дёмушкина надо защищать? Безусловно. Понимаете, творящееся беззаконие касается всех и может коснуться всех. Когда человека сажают за две фотографии в соцсетях — ну, это просто на наших глазах происходит катастрофа. Я думаю, что они боятся националистов. Им кажется, что это единственные, настоящие и самые убеждённые их враги. Но в борьбе не все средства хороши. «В любви и на войне все средства хороши». Нет, не все, это не так. И как бы я ни относился к Дёмушкину (а моё к нему отношение, как вы понимаете, довольно неровное), совершенно очевидно, что да, на наших глазах произошло беззаконие. И нужно делать всё возможное, чтобы приковывать внимание страны к этому беззаконию. Понимаете, в России случилась такая интересная, что ли, подвижка, довольно странная: люди начинают гордиться тем, что с ними можно сделать всё что угодно. В этой своей трусости или исторической пассивности, в этой дикой слабости они видят какой-то предлог для гордости — национальной, эмоциональной, какой хотите. Есть такая концепция, что «русский солдат не дорожит жизнью, поэтому он самый лучший солдат». Один подонок, я помню, писал, что «русская война — это жатва, и солдат чувствует себя колосом». Ну, вот пусть он сам почувствует себя колосом, а я на него посмотрю. Другая версия, что «мы воздерживаемся от участия в истории, нас не привлекают выборы, нам не интересна политическая борьба, а нам интересно самосовершенствование». Ну, если бы вы занимались в это время совершенствованием, сидели бы, глядели в пуп и медитировали, то это заслуживало бы всякого поощрения. Но вы же вместо этого лежите на диване и смотрите не в пуп, а в телевизор, и не медитируете, а кайфуете от того, какие там дураки и фрики. Поэтому вот эта историческая пассивность мне кажется просто признаком, если угодно, морального разложения, деградации, агонии. «Вот с нами можно сделать всё что угодно, потому что мы самые духовные». Ну, что это такое? «Нас можно выселить из наших домов». Тоже я совершенно солидарен с теми, кто пишет, что информационная кампания мэрии полностью провалена. Понимаете, до какого состояния надо довести людей, чтобы вот эта конурка кума Тыквы представлялась им оптимальным обиталищем, чтобы они так боялись с ней расстаться, чтобы страх перемен был так чудовищен! «Не люблю никаких перемен, потому что не видел перемен к лучшему», — как сказано у Хеллера в романе «Что-то случилось». Так Хеллер описывает клиническую депрессию: Боб Слокум находится в состоянии полупомешательства. Вы этого хотите? У меня, понимаете… Кстати, насчёт хрущёвок масса вопросов и в письмах, и на форуме. Я совершенно не понимаю, почему нужно так вцепляться в этот вонюченький уютец. Ведь это довольно страшно, если вдуматься, что людям предлагают переехать из старой, практически уже давно отжившей постройки, выработавшей свой срок, в какое-то другое место… Это потому, что люди абсолютно никому не верят. Потому что они думают, что им вместо этой хрущёвки дадут ещё худшее что-то или выселят их в какие-нибудь хлебеня, в какое-нибудь страшное, совершенно непредставимое место. И это тоже знак абсолютного недоверия и к власти, и к будущему. Вот это, наверное, самый точный портрет сегодняшней России: вцепиться в вонюченькое, потому что дальше отберут и это. «Вот давайте мы вцепимся в ту реальность, которая у нас сейчас, в эту власть, потому что иначе придут фашисты, в Путина, в Медведева, в кого угодно, лишь бы…» Если вам обещают, например, что придёт что-то более приличное, вы сразу говорите: «Нет, это будет популист, нацист, это будет Навальный с оловянными глазами, это будет ставленник коварных пиндосов». Знаете, страх перемен — это первый знак не только фрустрации, но это в каком-то смысле, понимаете, знак агонии опять же. Я очень понимаю людей, которые не хотят, чтобы их выселяли из хрущёвок. Но опять-таки надо всё-таки понимать: если их переселят в приличные дома, то почему этого надо так бояться? Причём в том же самом районе. Вообще мне кажется, конечно, что вся эта кампания с хрущёвками (и прав здесь совершенно Денис Драгунский, и не он один) запущена для того, чтобы добрый барин — в данном случае Путин — возник из своей нирваны и сказал: «Всё! Завтра мы отменяем этот собянинский приказ, потому что без учёта желания людей это было сделано». Ну, тогда это подлость ужасная. Но объективно это проблему не снимет. Понимаете, в каком-то смысле сейчас вся Россия ведь живёт в хрущёвке — в чём-то очень малогабаритном, давно отжившем, давно пережившем своё время. Ну, сколько можно жить легендами, великими мифами об освоении космоса и о Победе? Это было, но это превратили в великий миф, совершенно избавив, совершенно ликвидировав какую-то внутреннюю правду, какой-то стержень, какое-то реальное наполнение. И поэтому я с таким ужасом смотрю на это желание остаться в своём уютце, вот страх шагнуть куда-то. Весь мир уже шагнул очень далеко, а мы всё боремся в этом море прежних оппозиций, и поэтому в каком-то смысле вся страна желает вечно оставаться в хрущёвке, а больше того — ещё и в коммуналке, собираться в застольях, понимаете, есть винегрет. И находятся идеологи, которые говорят, что это хождение по кругу в каком-то смысле благотворное. Ничего благотворного в этом нет! Это охотник Гракх такой кафкианский — вечная ни жизнь, ни смерть. Поэтому как бы я горячо не поддерживал людей, желающих остаться в своих районах и в своих хрущёвках… Ну, ужасно, когда всё могут отобрать. Но ужасно и то, когда вы сами так панически опасаетесь любых перемен и вызовов. Конечно, в нынешней России, как это ни трагично, всякая альтернатива ведёт к отсроченной катастрофе, но всё-таки здесь тот вариант, когда надо как-то выбираться. Когда Варфоломеев пишет на »Эхе», что хорошего выбора нет… Понимаете, а в жизни вообще не очень много хороших выборов. Как говорил Бродский: «Достаточно вспомнить, чем она вообще кончается». Поэтому здесь самое страшное — это сидеть и ждать, и цепляться при этом зубами, вот как сказано у Тарковского, за »шелудивую глину». Услышимся через три минуты. РЕКЛАМА Д. Быков ― Продолжаем разговаривать. Тут довольно много любопытных вопросов. В частности, спрашивают меня: «Как относятся сейчас в Штатах к Трампу?» И не поменял ли я своего отношения к нему, здесь живя? Ну, «живя» — это сильно сказано. Работая. Живу-то я всё равно, как вы понимаете, теми же мыслями и теми же вопросами, которые в России нас всех терзают. Хотя я осознаю отчасти глубокую вторичность и некоторую анахроничность этих вопросов, потому что вечно жевать одно и то же яблоко невозможно, и это вино уже много раз пили. И поэтому, конечно, поневоле ищешь какие-то новые вызовы, на которых взгляд мог бы отдохнуть. Д.Быков: Толстой поставил со своей храбростью чрезвычайно трудный вопрос — он заговорил о том, что замалчивается Конечно, Трамп — такой вызов. Тут и говорить не о чем. И у меня возникает ощущение, что в Штатах не стало сильно лучше отношение к нему. Кто его ненавидел — тот и ненавидит. А кто любил — тот, может быть, и разлюбил. Во всяком случае, удар по Сирии не принёс ему ожидаемых дивидендов. Может быть, на верхних этажах власти кто-то пересмотрел отношение к нему или сделал вид, что пересмотрел, а рядовой избиратель по-прежнему видит в нём человека без опыта, человека, не умеющего договариваться, достаточно опасного и, к сожалению, беспомощного против превосходящего противника. Правда, Калифорния — это такой, знаете, вообще очень традиционно антритрамповский штат. Он и не прохиллариевский, но при этом антитрамповский. Поэтому здесь довольно… Ну, не прохиллариевский потому, что здесь прекрасно понимают её недостатки. В общем, есть ощущение, что Трамп способствует Америке много к украшению, потому что многие всё возможное делают для того, чтобы это не повторилось, и для того, чтобы на него больше не купились. Разговоры о втором сроке Трампа очень забавные, особенно сейчас. Ну а что касается импичмента, то я думаю, что это тоже маловероятно. Я думаю, что точнее всего сформулировала одна знакомая моя аспирантка: «Мы попали в кошмар и используем его для того, чтобы достойно выживать в кошмаре». Это такая позиция несколько скарлеттовская. Вот Скарлетт О’Хара используется любой опыт на пользу себе — и это совершенно правильное решение. Посмотрим, что из этого получится. Я не фанат Скарлетт, но как символ Америки это славный персонаж. «Кого из современных российских публицистов вы посоветовали бы читать в первую очередь?» Для меня это Андрей Архангельский, главред… то есть не главред, а глава отдела культуры в »Огоньке». Я давно его знаю, мы вместе работали. И, когда видимся, я всегда поражаюсь тому, как мысли этого человека и слова его совпадают с моими. Как известно, как Тургенев сказал: «Мы считаем умными тех, кто с нами согласен». Но дело не в этом, а дело в том, что он выражает эти мысли с удивительной точностью и яркостью. Да и вообще он яркий человек. Я очень его люблю и желаю ему всяческого успеха. Естественно, я всегда с интересом читаю Веллера, хотя он не публицист, Никиту Елисеева, хотя он скорее критик. Есть другие авторы, которые мне крайне интересны. Вот те авторы, которые перечислены в вопросе (я не буду их называть), они мне не интересны, хотя они на слуху. Они позиционируют себя как социологи, причём социологи-учёные, очень умные, но вот как-то я им не верю совсем и не уважаю их такого показного оптимизма, этот оптимизм мне кажется заказным. Ну и они меня тоже не любят, они платят мне полной взаимностью. У меня вообще почему-то все отношения с людьми всегда абсолютно взаимные. И меня это очень греет. Вот тут пришёл достаточно любопытный, на мой взгляд, вопрос, хотя он такой скорее личного плана: «Как вы понимаете строчку Пастернака «И манит страсть к разрывам»?» Ну, можно пуститься было бы, конечно, в долгие объяснения о контекстах, о том, что вот это стихотворение «Сними ладонь с моей груди, мы провода под током» — это ситуация временного разрыва с Ивинской (потом они возобновили отношения), но я не думаю, что это только про Ивинскую. И вообще я не думаю, что здесь биографический подход уместен. «И манит страсть к разрывам» — это вообще пастернаковское кредо. У него разрывов в жизни было довольно много. Помните, сказано в »Двадцати строфах с предисловием» (это такой набросок продолжения «Спекторского»): О, как мы молодеем, когда узнаем, Что — горим … (не хватает конца эпизода). Для него катастрофа — это такой нормальный фон жизни. И стремление к катастрофе, что ли, к её выходу на поверхность — оно пронизывает все его тексты. Для него худой мир всегда хуже доброй ссоры. Что касается «страсти к разрывам». Понимаете, я тут уже говорил о том, что цепляться за своё родное вонючее — это признак трусости и слабости. Пастернак любил рвать с людьми. И он никогда не боялся, кстати говоря, что он останется в одиночестве. Больше того — он любил рвать с самим собой, с предыдущим периодом своей жизни и биографии. Понимаете, вот у него был опыт, когда, как ему казалось, он решил продолжать тенденции «Сестры» («Сестра моя — жизнь») и выдал довольно, как ему казалось, вторичный — хотя мне-то кажется, что замечательный — сборник «Темы и вариации». Он всегда считал, что это высевки, отсевки и опилки. Он не любил в себе эпигонства (хотя эпигонства никакого не было), ему ситуация самоповтора была мучительнее всего. Поэтому, когда мы читаем Пастернака, мы иногда поражаемся детской наивности и какой-то, слушайте, ну плохости того, что он делает в это время, поражаемся какой-то неумелости детской. Вот Пастернак после «Доктора Живаго» (романа, который всё-таки вершина его прозы) пишет драму «Слепая красавица» — и это такое беспомощное произведение! Или вот Пастернак в 1936 году пытается научиться писать короткой строкой, научиться писать более современно и динамично, и пишет: Я понял: всё живо. Векам не пропасть, И жизнь без поживы — Достойная часть. Ну, я наизусть сейчас, естественно, искажаю это. И смех у завалин, И мысль от сохи, И Ленин, и Сталин, И эти стихи. Ну, ужас какой-то! Сам он говорил: «Пишу чёрт знает как». Вторая часть диптиха «Художники». Но, простите, ведь из этих опусов выросла гениальная «Сказка»: Сомкнутые веки. Выси. Облака. Воды. Броды. Реки. Годы и века. Из этих же опусов выросло «Свидание» («Завалит снег дороги…»). То есть из экспериментов с короткой строкой и современной лексикой выросла великая лирика «Доктора Живаго». Я уж не говорю о том, что и переводы Бараташвили, тоже великие. Д.Быков: Я совершенно солидарен с Владимиром Леви, который мне сказал: «Трудоголизм ничем не лучше алкоголизма» Поэтому, понимаете, не надо бояться начинать с нуля, с наивности, с абсолютной беспомощности. И »страсть к разрывам» — это в общем хорошая вещь. То есть любой ценой длить отношения — ну, как говорят, «ради детей» или «ради семьи» — это довольно гибельная практика. Одиночество — это мрачная вещь, конечно. И никому я не пожелаю, особенно после известного возраста (ну, после тридцати, скажем), как-то начинать жизнь с нуля. Это очень трудно, потому что уже хрустит коренной зуб, который вырываешь, и как-то жизнь вся идёт наискосок, наискось летит куда-то в пропасть. Но, с другой стороны, не надо бояться иногда этого одиночества, этой переоценки, потому что это такой всё-таки способ развития. Понимаете, ведь »страсть к разрывам», когда она манила Пастернака, — жестоко это сказать, но это был инструмент его самопознания и его творческого роста. Тем, с кем он порывал, было несладко. Это касалось и Маяковского, с которым он порвал дружбу. Это касалось и Ивинской, с которой он разорвал любовь (в какой-то момент потом они сошлись опять). Касалось это и Зинаиды Николаевны. То есть люди, которых Пастернак отбрасывал на своём пути… Ну, самый трагический случай — наверное, всё-таки Евгения Лурье, его первая жена, Евгения Пастернак. Люди, которых он отбрасывал, они проклинали его. И он считал себя виноватым. Но, с другой стороны, если всю жизнь цепляться (опять, ещё раз говорю) за то, что есть — ну, это просто путь к смерти, путь к такому загниванию заживо. Поэтому вот эта «страсть к разрывам», о которой он говорит, она, мне кажется, могла бы многим сослужить добрую службу. «Как вы относитесь к роману Дины Рубиной «Бабий ветер»?» Ну, я ещё не читал. Подождите, я вот в Москву приеду, накуплю книжек, всё это посмотрю. У меня пока от последней Рубиной было очень странное ощущение (ну, вот от »Русской канарейки»): я вижу по-прежнему всё-таки крупного и сильного писателя, который замечательно владеет ремеслом, но мне кажется, что Рубина, когда она рассказывает сказки, не сильна. Она сильна там, где она имеет дело с довольно жёсткой реальностью и где она изображает её с максимальным, таким сардоническим, что ли, цинизмом, с насмешкой жестокой. В этом смысле лучшая её вещь, по-моему, была «Камера наезжает!..» (или в другом варианте — «Глаза героя крупным планом»). Хорошая очень вещь была, конечно… Как же она называлась-то? Ну, «Вот идёт мессия», конечно, тоже. «Синдикат». Вот это, по-моему, как раз эталонная Рубина, хотя немножко это многословно. Понимаете, есть писатели, которые не рождены описывать реальность, которые гениально фантазируют, а перед реальностью пасуют. Ну, скажем, рассказы Грина фантастические — гениальные, а реалистические — довольно обыкновенные. А бывает наоборот, когда человек, стоя на какой-то почве, может любые пируэты на ней выделывать, но, повисая в воздухе, оказывается беспомощным. Мне ткань последних текстов Рубиной кажется очень разреженной. Это опять-таки не мои претензии к её мировоззрению. Это совершенно отдельная история. Но просто мне кажется, что там нет… Как бы сказать? Там нет того напряжения, той плотности, которая раньше в ней была, возникает чувство всё-таки беллетризма. А она не беллетрист. Мне хотелось бы её видеть прежде всего писателем. И такие же вопросы про Улицкую. Вот Улицкая очень точно понимает своё амплуа — может, потому, что она поздно начала. Она правильно сказала: «Я начала уже, когда нормальные люди заканчивают». После 40 лет она стала писать. И начиная с цикла «Девочки», она очень чётко понимает, мне кажется, свою нишу — вот этот такой физиологический реализм, очень глубокий, очень умный, очень религиозный, как ни странно. Вот это мне кажется отличным. А насчёт остальных вещей, насчёт, так сказать, её воззрений — тоже, хотя они мне близки, вот об этом я не думаю. Мне чрезвычайно интересна она, именно когда она художник. Вот в »Даниэле Штайне» она — прежде всего художник. И ужасно мне нравится, кстати говоря, принцип построения повествования в »Зелёном шатре», где она так мастерски перекрывает… Знаете, как листы шифера на кровли перекрывают и сообразуют плотную такую крышу, так же вот и здесь перекрываются рассказы, некоторые истории даются глазами двух, некоторые — глазами трёх рассказчиков. И возникает очень интересный эффект такого тройного зрения. Вот Улицкая — мне кажется, это писатель, который остаётся на принципиально небеллетристических позициях. Она предпочтёт скорее бросить прозу (как она сейчас собирается, по-моему, сделать), нежели переходить в такой низший класс. И это меня всегда в ней восхищало. Неизбежный совершенно вопрос об американских студентах и о том, как с ними работается. Я много раз говорил, что американский студент гораздо тщеславнее, честолюбивее. И он, если надо прочесть… Вот у меня один юноша прочёл за четыре дня «Тихий Дон» и подготовил замечательный доклад. Конечно, это не значит, что он к ней потом не вернётся, но во всяком случае он понял, о чём там речь и почему это надо знать. Мне вот с такими детьми работать интересно. Кроме того, они обладают удивительной глубиной и нестандартностью взгляда на мир. Я выслушал сегодня как раз несколько докладов по »Лолите». Там разновозрастные люди — частью русского происхождения, частью чистые американцы, частью европейцы. Но я поразился тому, что сама атмосфера американского вуза каким-то образом подталкивает этих людей к поискам максимального совершенства. Понимаете, я могу как угодно, по-разному я могу относиться к религиозным практикам, например, но вот одно я должен сказать. Мне кажется, лучшее занятие в мире, которое человека вообще, так сказать, подстерегает, которое может быть ему предложено, — это поиски наибольшего совершенства, максимального, то есть достичь чего-то в единожды выбранной области. В этом смысле, пожалуй, самый интересный ответ дал Блаженный Августин. Представьте себе, что вы играете в мяч, и вдруг вам говорят, что через 15 минут конец мира. Что вы будете делать? «Я продолжу играть в мяч». Это гениальный ответ! Во-первых, потому, что уже ничего сделать нельзя. А во-вторых, потому, что это довольно достойный жест. А жест — это всегда, в общем, такая культура целая. Ну а в-третьих, конечно (что кажется мне наиболее убедительным), это поиски наибольшего совершенства в игре в мяч, потому что ничего, кроме как научиться очень хорошо что-то делать, человек на свете не может. Ну, он может ещё, конечно, помогать окружающим добрым словом, жертвовать деньги или своё время на других, но бывают же ситуации, когда ничего не сделаешь — например, ситуация конца света. И тогда надо играть в мяч. Спрашивают меня, верю ли я в конец света 17 мая, который предрёк кто-то из испанских ясновидящих. Нет, не верю. На моей памяти конец света обещали множество раз. Наиболее убедительно, шумно и громко это делало «Белое братство». Мне кажется, что Господу неинтересно заканчивать проект; ему интересно, как мы будем в этом гибнущем проекте выживать и, может быть, сумеем его как-то запустить по-новому. «Откуда ваш негативизм в отношении социальных сетей?» Д.Быков: Помогать надо, если вас об этом просят, но видеть в этом смысл жизни — уходить от  своих проблем Я вам могу ответить, откуда мой негативизм. И даже более того — я могу вам пожелать такого же точно негативизма. Когда-то я брал интервью у Виктора Суворова и спросил, есть ли у него мобильный телефон. Он говорит: «Зачем же мне это ботало?» Ботало — это тот колокольчик, по которому можно найти потерявшуюся корову. Вот если говорить откровенно, социальная сеть — это ваш способ подарить миру компромат на себя. Я не понимаю, зачем это нужно. Вот я как-то летел в самолёте, и рядом со мной летела молодёжь очень шумная. И вот летели мы 10 часов — и они 10 часов говорили. Я всё время думал: как это можно, о чём можно 10 часов орать? Даже если бы они не орали, даже если бы они шептались, о чём можно говорить 10 часов? Общение, роскошь человеческого общения — это хорошая такая вещь, которую начинаешь ценить на необитаемом острове, но, вообще говоря, слишком увлекаться общением не надо. По-моему, социальная сеть — это разбазаривание такого зерна, которое предназначено для посева, а вы его жрёте. То есть в самом общем виде социальная сеть — это, конечно, общение имитационное, потому что большинство людей там (много раз я тоже говорил) общаются не душами, а самолюбиями. Но самое главное — вот я читаю иногда, и я совершенно не понимаю, зачем эти люди мне рассказывают о том, как они испекли тортик, о том, как они посмотрели на закат и что они при этом подумали, о том, как они сфотографировались под берёзой или под глицинией, или, я не знаю, на фоне Лувра. Я совершенно этого не понимаю! То есть — что мне за дело? Но ты мне душу предлагаешь — На кой мне чёрт душа твоя!.. И больше того — всегда возникает ощущение какой-то такой банальности этих выводов, какой-то такой мелкой страстишки, какой-то борьбы самолюбий. Дискуссии совершенно бессмысленные, когда никого там не убедишь. Вот там Рыклин спорит с Муждабаевым о том, надо ли сочувствовать эмигрантам, не надо сочувствовать эмигрантам. Я очень люблю Рыклина, совершенно не могу принимать всерьёз Муждабаева, потому что это, по-моему, за гранью. Но именно поэтому я не понимаю, зачем им полемизировать. Зачем мне полемизировать с кем-либо? Ну, только для того, чтобы мне лишний раз нахамили или я, не сдержавшись, лишний раз нахамил? Не понимаю. Мне кажется, что социальная сеть — это не общество будущего. Это даже вообще не прообраз организации будущего. Это имитация, это имитационная структура. И настоящие будущие социальные сети придут из совершенно другого источника. Это будут люди, объединённые делом или интересами. Я могу понять социальную сеть людей, которые вместе изучают конкретный язык или обсуждают научную проблему. Но это, простите, можно делать и в частной переписке. Я совершенно не понимаю вот этого фейсбучного феномена публичного дневника, как я не понимал его ещё в »ЖЖ». Иногда что-то обсудить возможно, но вообще пока всех, для кого моё мнение хоть что-то весит, я просто призываю отказаться от писания в социальные сети. Во-первых, вы высвободите себе огромное количество времени и творческой энергии. Во-вторых, вы избавитесь от множества поводов для дурного настроения: тот не понял, тот не прокомментировал. Я вообще сейчас даже, понимаете, не очень понимаю, зачем надо показывать только что написанное стихотворение. Ну хорошо, есть два-три человека, которым можно его послать. А выкладывать зачем? На всеобщее обозрение зачем? Это бред какой-то. Стихотворение живёт в концертной форме, когда ты его читаешь, или для тебя самого как форма лирического дневника, как инструмент самопознания. Но оно не должно, не может быть элементом обсуждения, элементом диалога. Этот диалог на внешнем уровне невозможен. «Молчи, скрывайся и таи». Знаете? Но самое главное — третий пункт, по которому я настойчиво призываю вас отказаться от социальных сетей. Не надо давать в руки государству никаких свидетельств против себя. Вот сегодня вы что-то написали, а завтра (это, кстати, тоже возможно) вы кого-то лайкнули — и это уже тоже повод для того, чтобы вас обвинить в терроризме. Поймите, мы живём сейчас в системе, которая нуждается в непрерывном ужесточении. Она должна постоянно поддерживать себя в состоянии истерики, потому что ей иначе ничего нового не предложили. Ну, посмотрите: правда, никакую новую повестку, никакие новые идеи они не предлагают. Я не понимаю, с чем Путин пойдёт на выборы, потому что всё только »не», «не» и »не»: чтобы губернаторы не воровали, чтобы англосаксы не напирали, чтобы украинцы не смели и так далее. Но позитив-то в чём? Идея в чём? Что вы хотите сделать? Где какие-то новые технологии управления? Где новые технологии понимания? Или вы так и будете жить, цепляясь за имеющееся, да? Это, конечно, будет вести к ситуации всё большей истерики, надрыва и всё большей охоты на ведьм, когда уже за ведьму будут принимать самого пушистого какого-нибудь и невинного заю. Поэтому я настоятельно вам советую: не давайте им в руки никаких аргументов, не говорите о себе. Потому что даже если вы скажете, что вам сегодня очень нравится Венеция, кто-то напишет, что это русофобия, потому что: «А у нас есть, допустим, Архангельск, который ничем не хуже». То есть нужно минимизировать любые ненужные, так сказать, неофициальные или даже, я бы сказал, непрофессиональные, любые непрофессиональные элементы общения. Вы скажете: «А с кем же общаться?» Ну, с родителями можно поговорить, бывает довольно интересно. Иногда — с женой. А особенно интересно поговорить с детьми. Потому что я в разговорах сыном получаю какой-то, я не знаю, ну невероятный заряд пессимизма — не оптимизма, а именно такого романтического пессимизма. Он сейчас в таком гамлетовском возрасте и всё воспринимает очень всерьёз. Это мне как-то помогает, это промывает мне глаза. Поэтому всем, кто общается в соцсетях, я советую объявить сначала день, потом месяц без Фейсбука. Идея — «разорим Цукерберга». Я даже не хочу его разорять, я желаю ему всяческого счастья. Я понимаю одно: нельзя вечно находиться в контакте, потому что чем больше вы в контакте, тем меньше вы с самим собой. Кстати, тут хороший вопрос: «А какой был аналог соцсетей в прошлом?» Пожалуй… Ну, я не беру сейчас такие ленинградские проявления, как «Эфир», когда люди связывались по этим телефонам, где могли слушать друг друга, встречались в нескольких точках в Питере. Это прекрасная была практика, но немножко тоже напоминающая соцсети. Понимаете, у людей раньше культ уединения какой-то существовал, культ того, что Розанов называет «уединённым». Сколько было бы написано шедевром, если бы люди не сидели в уютных жежешечках и не писали бы в фейсбучках — просто потому, что великое всегда вырывается под очень сильным напором. И самое главное — я не понимаю, почему человек действительно считает свою частную жизнь достойной увековечения. Фотки эти беспрерывные — поймите, это субститут. Это вы сфотографировались, а не сделали что-то. Если бы вы две строчки сочинили в этот день, было бы гораздо лучше. Во всяком случае, мой опыт сетевых дискуссий однозначно отрицательный. Ну, иногда это помогало мне расслабиться, кулаками помахать. Может быть, я меньше срывался на домашних, а тратил этот запал в сетевой полемике. Но лучше я от этого не становился. Поэтому — ноль Фейсбука, максимум самоанализа. Услышимся через три минуты. НОВОСТИ Д. Быков ― Ну что? Продолжаем разговаривать. Много сложных вопросов, на которые у меня однозначного ответа нет. «В Сети широко комментируется письмо Шмелёва, где он радуется тому, что «немецкий рыцарь поднял меч на советского дракона». Прокомментируйте». Д.Быков: Трудоголизм — это всегда показатель серьёзного внутреннего кризиса Видите, давно, вообще-то, разбирают, давно комментируют этот фрагмент. Иван Сергеевич Шмелёв не принадлежит, прямо скажем, к числу моих любимых авторов. Это давно так было. Ещё когда начали перепечатывать «Богомолье», меня неприятно очень задел сусальный тон этой книги, множество уменьшительно-ласкательных суффиксов, рассказ вместо показа. Я не люблю Шмелёва. Эпопея его «Солнце мёртвых» тоже меня раздражает — и даже не своим (ну, это не эпопея, это в сущности повесть), так сказать, явным совершенно антисемитским душком: «О нет, это не русская жестокость, не русское зверство», — и так далее. Антисемитизм — ну, я же говорю, это стыдная, конечно, болезнь, но и сифилитики бывают приличными людьми. Что же тут? Не в этом дело. Я понимаю трагедию Шмелёва: он сына потерял, сам едва не погиб. Он вообще как раз человек удивительной нежности родительских чувств. И тут у меня к нему не может не то что никаких претензий, а вообще никаких комментариев. Но »Солнце мёртвых» — это всё-таки книга, написанная… Я не знаю, можно ли к ней предъявлять претензии. Книга, написанная на уровне такой беллетристики второго ряда. Там нет по-настоящему ярких и убедительных картин, там очень много субъективного. И дело в том, что, конечно, Шмелёв увидел Русскую революцию избирательно. И понятно, что он видел её глазами человека, который пересиживает его в Крыму. И причины её он не понимал совершенно. Ну, он вообще был человек неидеологический, метавшийся. Февраль его вроде вполне устраивал, Октябрь он сразу возненавидел. Понимаете, Шмелёв — это довольно наглядное свидетельство того, как консерватизм, охранительство, дружба с Ильиным, сугубое, такое очень по-византийски трактуемое обрядовое православие, умиление патриархальным московским бытом, как всё это вместе приводит в конце концов к фашизму. И всё-таки для меня мучительно и отвратительно читать вот эти фрагменты шмелёвских писем, где он говорит, что «божье делается». Это ужасно. И поэтому никакого… В сущности, многие делали такие ошибки. И Мережковский брал деньги у Муссолини. Мерзость это всё, конечно. Хотя Мережковский остаётся моим любимым представителем русского Серебряного века наряду с Блоком и лучшим русским историческим романистом, бесспорно. Хотя его романы далеко не исчерпываются, конечно, историей. Это блестящая религиозная проза, по-настоящему христианская. «Иисус Неизвестный» — вообще одна из величайших христианских книг. Но что касается Шмелёва, то он хотя и разделял общее для русской эмиграции, для части русской эмиграции общее такое осторожно-оптимистическое отношение к фашизму, но он делал это как-то особенно безвкусно, с каким-то особенно гнусным пафосом. И в общем, этого человека я очень не люблю. Мне грустно тоже всё это говорить и стыдно, потому что грех ругать писателя, который прожил такую трагическую жизнь, но отношение моё к Шмелёву — резко отрицательное. Что я думаю о прозе Владимира Солоухина? Вот здесь, понимаете, отношусь я к нему намного мягче, потому что… Ну, во-первых, Солоухин всё-таки до фашизма никогда не докатывался, хотя убеждения его были, прямо скажем, довольно кровожадные, антисемитом он тоже был тем ещё. И Ларису Рейснер он, помнится, обвинял в отравлении Блока. Интересный был человек. Но вот смотрите, какая вещь. Солоухин, как мне кажется, был очень тщеславен и не очень умён — и за этот счёт он таланту своему не мешал. Вот талантам определённого типа ум мешает. Идеология ему не нужна. В »Солёном озере», в »Приговоре» — в книгах, где он пытается мыслить, философствовать, — там, по-моему, ничего не получается. Он не идеолог. Но он, в отличие от Шмелёва, обладал пластической силой и убедительностью. Во всяком случае, те эпизоды в »Чёрных досках», когда он ездит по этим деревням и у несчастных стариков (я до сих пор помню вот этого полуслепого церковного сторожа) собирает эти иконы — это было сильно написано. А сцена, когда он расчищает эту икону, когда он снимает с неё слои олифы и чёрной краски, и вместо чёрной доски появляется сначала аляповатая сине-красная живопись, а потом тончайшее письмо XV или XVI века — это, конечно написано было с выдающейся силой! Я уже не говорю о том, что он был такой сибарит — любитель вкусной еды, любитель комфорта, черноморского побережья, любитель родного российского пейзажа, в котором было ему так уютно. И мало того что «Третья охота» — это, наверное, самая обаятельная книга, такое замечательное продолжение «Записок об ужении рыбы» или «Записок ружейного охотника», это, конечно… О грибах вот это сочинение. Оно прелестное! «Смиренная охота брать грибы». Прелестная книга! Но и «Терновник», который поражает тем же ощущением плоти жизни, её вкуса, и »Владимирские просёлки», и »Капля росы». Конечно, Солоухин обладает каким-то светлым таким даром радости, радости жизни. Она немножко детская, она немножко барская, немножко такая самоупоённая, но в этом было какое-то обаяние — большее обаяние, чем во многих его, так сказать, консервативных единомышленников. Ну, как поэта… Тут вопрос ещё и о его стихах. Как поэта я его, к сожалению, совсем не воспринимаю. Хотя было у него такое стихотворение «Карельские берёзы»… «Северные берёзы» — стихотворение, в котором обосновывается как раз трагическая русская участь. Утешаться ли нам, что нелёгкая доля По конечному счету и есть красота? Утешаться ли нам? Говорят, древесина, Если мы попадём под пилу и топор, Древесина у нас уникально красива, За узором — узор, за узором — узор. Мне, в общем, не нравится эта апология бог знает какой жизни ради того, чтобы наслаждаться, по-моему, какой-то посмертной красотой. Мне это чуждо. И вообще мне кажется, что писатель дурно делает, когда он прославляет на полном серьёзе вот эту трагедию русской жизни, это ощущение какой-то её глубокой онтологической неправильности ради того, чтобы: «А вот зато какие мы на самом деле удивительно красивые». Мне кажется, что это немножко садическое такое занятие и что эти жертвы того не стоят. Чего я ожидаю от фильма Звягинцева «Нелюбовь» и что я о нём знаю? Я ничего не знаю об этой картине. Звягинцев мне, безусловно, интересен. Мне многое не нравится в »Левиафане», многое очень нравится в »Елене». Никаких чувств у меня не вызывает «Возвращение», да и «Изгнание» — почти никаких. Но несмотря на многозначительность многих его картин, на эксплуатацию такого образа русского кинематографа, который восходит ещё к Тарковскому, у него есть и мысль бьющаяся, и социальное чутьё, и замечательный психологизм. Д.Быков: В идеале хороший рассказ должен быть похож на сон, то есть это такая работа подсознания Я думаю, что «Нелюбовь» — это очень точная характеристика эпохи. Когда Кира Муратова сняла фильм «Чувствительный милиционер» после «Астенического синдрома», вышла замечательная статья Льва Аннинского «Уточнение диагноза». Мне кажется, вот хороший фильм — это всегда уточнение диагноза. И сегодня «Нелюбовь» — это самый точный диагноз, который можно поставить. Потому что я действительно наблюдаю определённую астению, анемию, отсутствие по-настоящему ярких чувств — и очень сильной любви, и очень сильной ненависти. Вот я как-то не вижу убеждённости в своей правоте у большинства людей, и не вижу готовности за эту правоту чем-либо рискнуть. Конечно, фанатизм — это тоже плохо, но вот эта постоянная теплохладность, понимаете, отсутствие какого бы то ни было яркого и резкого Я — вот это меня по-настоящему бесит. Хотя, с другой стороны, может быть, только это нас и хранит от сползания в какие-то бездны гражданской войны. «Ваше отношение к статье Солженицына о Февральской революции?» Ну, как статья это очень хорошо, именно как образец риторики, как образец публицистики. Что касается идей Солженицына насчёт Февральской революции — понимаете, во многом с ним можно согласиться и хочется соглашаться. Во всяком случае, в главном я с ним согласен: в том, что причина трагедии — это оглушительная пассивность народа и безответственность интеллигенции. Но вот что меня в Солженицыне всегда несколько так тревожит смутно — это его чрезвычайно скептическое отношение к интеллигенции, и не только к советской, не только к так называемой образованщине. Этот скепсис относительно интеллигентов — ну, это дурной тон. Понимаете? Дело в том, что ведь… Что обычно понимают под интеллигенцией? Нежелание рубить с плеча, рефлексию. Очень странно, кстати говоря, читать мне было высказывание Льва Николаевича Гумилёва: «Я не интеллигент, у меня профессия есть». Но как раз типичный-то он и есть интеллигент на самом деле. Насчёт профессии там можно спорить, потому что, конечно, его книги написаны скорее в жанре таких трактатов всеобщей теории всего; и если реальность не подгоняется под его схемы, то тем хуже для реальности. Он, конечно, блистательный мыслитель, необычайно интересный человек и поэт, кстати говоря, хороший, но при всём при этом назвать его сухим историком, абсолютным профессионалом, для которого превыше всего фактография, — нет конечно. И базовая теория его — это именно фэнтези в духе Даниила Андреева или Якова Голосовкера, вот таких замечательных мыслителей подпольных. Мне кажется, что как раз Гумилёв — он и есть интеллигент в высшем смысле. И когда интеллигент начинает ругать интеллигенцию — это всегда производит впечатление довольно жалкое. Не знаю, в какой степени Солженицына можно причислить к интеллигентам… Ну, думаю, что в какой-то степени можно безусловно. Он как раз один из тех, кто сформирован тридцатыми годами. Он — второе поколение советской интеллигенции, один из тех же… Ну, он не ифлиец, но он ровесник ифлийцев и во многом, кстати говоря, единомышленник ифлийцев. Поэтому я не стал бы придавать значения его антиинтеллигентской риторике. Он сам один из них. Что касается Февральской революции в целом и связи её с Октябрём. В одном я согласен абсолютно — что после Февраля Октябрь был совершенно неизбежен, что это всё-таки две стороны одной медали. А вот насчёт того, что был ли Февраль трагической ошибкой… Понимаете, всё-таки в истории, по-моему, в таких терминах невозможно рассуждать. Слишком долгий путь привёл к Февралю и слишком наглядна была (по Солженицыну, это его формула) та воронка, тот цугцванг, в котором каждый шаг хуже. Я боюсь, что это всё было неизбежно даже не с августа четырнадцатого, а я думаю, что с четвёртого года, поэтому в каких-то модальностях это оценивать, как-то рассматривать, я думаю, бессмысленно. Я думаю, это была, конечно, величайшая трагедия, величайший шанс, который не был использован совершенно. И у меня скорее… Понимаете, меня раздражает не солженицынский скепсис относительно Февраля, а меня скорее раздражает упоение и восторг некоторой части интеллигенции по поводу Февраля. Зинаида Гиппиус — вот умнейшая была женщина, но сколько в ней было тщеславия! Поневоле вспомнишь слова Куприна о царице Савской. Помните? «Была мудра мелочной мудростью женщина». Ну, вот что это за жажда устроить себе салон, из него руководить, залучать туда Савенкова, советовать министрам, писать бесконечные записи дневниковые о том, как все неправы? Записи эти бесценны, конечно, как исторические свидетельства, но эта попытка рыжей женщины, рыжей дьяволицы русского символизма колебать мировые струны — это производит довольно странное впечатление, довольно жалкое. И сколько было моветонов! Все с этими красными бантами… Вот я из всего «Красного колеса», наверное, больше всего люблю «Февраль Семнадцатого». Ну и дело же в том, что там… Ну, как это сказать? Там по большому счету это уже не реализм. Я вообще не считаю, что вот эта эпопея… «Март Семнадцатого». Конечно, «Март Семнадцатого». Я считаю, что эпопея Солженицына — в наибольшей степени произведение сложного такого жанра, но гротескного. И вот »Март Семнадцатого» — это как раз книга, в которой смешного больше, чем страшного: это их упоение, эта встреча политзаключённых, эти бесконечные глупые дискуссии, восторженные, добрые и несчастные гимназисты, которые так надеются. Там много сцен, которые… Ну, в марте уже всё ведь понятно на самом деле — и в «Марте» как в романе, и в марте как в месяце. «Март Семнадцатого» — это такая жесточайшая насмешка над собственными иллюзиями. Мне вот это нравится больше, чем все его безусловно замечательные теоретические работы. «Назовите лучший российский исторический роман». Ну, я говорил уже, что, как мне кажется, Мережковский, причём не первая трилогия, а вторая — «Царство Зверя». Прежде всего, конечно, роман «14 декабря». Ну, напрашивается «Пётр Первый», но как раз «Пётр Первый» Алексея Николаевича Толстого… Вот кто тащил из Мережковского, как из мёртвого. Да собственно он и был мёртв для советской власти. Тогда думалось, что его уже никогда здесь печатать не будут, поэтому из »Петра и Алексея» всё, что касается старообрядцев, можно просто тащить огромными кусками. Нет, это оказалось неверной стратегией. Ну, Ян, наверное, хороший писатель, но никогда мне не было это интересно. Слушайте, а можно ли считать Соловьёва? Я имею в виду «Возмутителя спокойствия», «Очарованного принца» — вот дилогию о Ходже Насреддине. Интересно, это можно считать историческим романом или это притча, парабола? Ну, это такая, конечно, притча о трикстере — в одном ряду с Бендером, Хулио Хуренито и Беней Криком, этот Ходжа Насреддин, только запоздалый несколько. Но мне кажется, что это всё-таки историческая, такая орнаментальная, очень точная проза. И я, пожалуй, тоже включил бы это в число великих исторических романов. А что я думаю относительно «Емшана» и другой замечательной прозы писателя не слишком известного… И в общем, его поднял на щит только, насколько я знаю, Веллер. Это Морис Симашко — такой замечательный автор поэм в прозе, таких повестей исторических как бы, но написанных удивительно плотным языком. Он странный такой автор. И имя его странное — Морис Симашко. Знаете, вот два было писателя, живших на периферии и мало кому известных, отличавшихся удивительной плотностью стиля и изяществом его — это Морис Симашко и Борис Крячко. Ну, у Крячко собственно не было почти исторической прозы, он писал о своей жизни, а Симашко… Ну, «Искупление дабира» — знаменитый роман (он сейчас знаменитый). Он писал, конечно, прозу такую, знаете, на грани маркесовской, вот густота и плотность его была удивительна. Я не думаю, что это исторические сочинения. Я думаю, что это в наибольшей степени именно история языка, а не история больших человеческих сообществ. Там вот это чудо языка, попытка воскресить мифопоэтический дискурс. Д.Быков: Когда человека сажают за две фотографии в соцсетях — ну, это просто на наших глазах происходит катастрофа Кстати, что касается Крячко. Вот тут о нём был вопрос в прошлый раз, о повести «Битые собаки». Вообще Борис Крячко, Борис Юлианович… Я, к сожалению, его не знал, Царствие ему небесное, но его хорошо знал Александр Зорин, замечательный поэт, друг мой, и замечательно его знала Нонна Слепакова, мой учитель. Они вот собственно мне и дали его книгу, вышедшую в »Eesti Raamat». Он в Эстонии жил и в Таллине печатался. Вот этот человек был поразительный (я даже не знаю, кого рядом с ним можно поставить), прежде всего потому, что он, во-первых, писал с завораживающей непосредственностью, с абсолютно личной, такой бесконечно трогательной интонацией. Ну и во-вторых, это редкий случай настоящего русского человека, который много повидал и не озлобился, который с тихой и такой довольно ядовитой насмешкой относится к миру, с глубочайшим, странным таким, слёзным состраданием. Вот действительно всё время ощущение общения с живым автором, когда его читаешь, просто на уровне языка. Там у него был замечательный рассказ, кажется, он назывался «Марина» — про эту девушку, которая ублажает секретаря райкома, а весь двор стоит внизу и кричит «Давай! Давай!», слушая её стоны. Ну, трогательный он такой автор! Я, кстати говоря, сейчас с радостью узнал, что летом в редакции Шубиной в »АСТ» всё-таки действительно выходит его книга, что этот слух подтвердился. Это было бы таким, понимаете, счастьем, чтобы мы прочли Крячко — и »Сцены из античной жизни», и »Дела-люди нездешние», замечательную повесть — то есть чтобы мы почитали его в более или менее полном объёме. Там же, кстати, выходит Горенштейна большой сборник, включающий в себя замечательный эротический (ну, на самом деле, конечно, не эротический, а метафизический, как всегда) роман «Чок-Чок» — довольно такое жестокое произведение, потому что вообще Горенштейн ведь плоть ненавидел (может быть, и правильно делал). И вот такое, что ли, омерзение и восторг, который соединены в этой книге, очень ироничной, очень такой прохладной и одновременно клокочущей, — это, мне кажется, интересно. А особенно мне там нравится, конечно, роман главного героя с чешкой-лесбиянкой, которая ему пишет: «Пусть у тебя будет красный живот». «Как вам кажется, чем обусловлен взрыв травли против Навального?» Да совершенно очевидно, чем он обусловлен. Тут хочется пожелать одного: чтобы Навальный в результате этой травли действительно не превратился в монстра. У него очень крепкие нервы, я ими восхищаюсь. И восхищаюсь многим из того, что он делает. Он очень умён, очень реактивен, очень быстро всё делает. И конечно, половина того, что он выдумывает, мне бы никогда в голову не пришла. Он по-настоящему остроумный человек. Но такой травлей можно, знаете, кого угодно поломать. И тут страшный накат и со стороны каких-то бывших знакомых и единомышленников, и со стороны государственных каналов. Их, конечно, никто всерьёз не смотрит, на настроение испортить они могут просто падением планки наших представлений о человеческой природе. И конечно, постоянное запугивание его и его семьи, и всех остальных — запугивание не столько арестом, сколько нападениями какими-то и вообще намного худшими вещами. Конечно, сейчас как-то повредить Навальному — значит окончательно сделать из него святого. Но я боюсь другого — я боюсь, как бы ему вот среди всего этого не озлобиться. Дай бог ему не превратиться в неуловимого мстителя. Что касается отношения моего к его деятельности, то отношение это самое позитивное — прежде всего, опять-таки не потому, что вот он теоретически разоблачат коррупцию на огромном фактическом материале. Нет. Я и коррупцию не считаю главным злом. Но мне нравится, понимаете, его интонация уверенного храброго человека. Я очень люблю чужую храбрость — потому, вероятно, что мне довольно часто не хватает собственной. И вот в этом смысле Навальный — замечательный пассионарий. Когда на него смотришь, то становится легче и как-то перестаёшь бояться. Многие тут меня спрашивают в Штатах, например: «Есть ли у Навального шанс прийти к власти?» Понимаете, в некотором смысле он уже к ней пришёл. К духовной власти он пришёл, потому что он влияет в огромной степени на настроения в стране. А вот есть ли у него какой-то шанс серьёзный получить эту власть легальным путём? Я не знаю. Вообще российская ситуация сейчас отличается абсолютной непредсказуемостью, сейчас возможны действительно все варианты. И далеко не факт, что осуществляться худшие из них. Иногда очень часто Россия спасается каким-то иррациональным путём. Я абсолютно уверен, что в течение десяти лет произойдут (может быть, и гораздо раньше) сильные благотворные перемены, и то, что мы наблюдаем сейчас, мы будем вспоминать с ужасом — даже не с умилением, не со смехом, а с ужасом, потому что мы не будем понимать, как мы до этого дошли. Причём самый большой ужас у нас будут вызывать не коррупция, не бюрократия, а вот эти идеологи садизма — вот эти идеологи, которые требуют запретить всё, как Ильф и Петров писали, «даже на мужчин надеть паранджу», поддерживают всё самое отвратительное в мире в диапазоне от Ким Чен Ына до Марин Ле Пен. Ну, она, может быть, не отвратительна, скажем так, а она опасна, чтобы не оскорблять женщину. Очень мне, конечно, тоже неприятна и риторика её, и демагогия. И особенно неприятны те люди, которые её поддерживают. Сама-то она старается себя блюсти (ей избираться), она не говорит уж явные глупости, но то, что говорят её сторонники — достаточно ужасно. Я просто хочу сказать, что большой вины нет, наверное, на обывателях, хотя они тоже виноваты во всём. И большой вины нет, наверное, даже на каких-то мелких шестерёнках во власти, которые тихо хапали на том условии, что когда надо будет сдавать кого-то, их сдадут. Ну, ты балласт, а сегодня ты жируешь. Но при всём при этом вот главная вина историческая будет на идеологах всякой мерзости — на тех, кто призывал к расстрелам, на тех, кто требовал запретов, на тех, кто поддерживал самое грязное, на тех, кто считал себя интеллектуалами, понимаете, и при этом громоздил не просто черносотенные призывы, но самый махровый обскурантизм. Вот эти вот кремлёвские обскуранты. Максимум вины, конечно, будет на них. И сейчас, когда, понимаете, озираешь уже как бы из будущего всю эту ситуацию, больше всего обращаешь внимание даже не на тех, кто терпел, а на тех, кто пытался вскочить в последний вагон этого «имперского поезда». Ну, вот не хватает человеку славы, например, да? Ему кажется, что он пишет хорошо, а его знают мало. Он прыгает туда и начинает писать такие садические какие-то призывы. И таких очень много. Очень много! Другим хватало славы, они от неё сходили с ума. Но самое, конечно, катастрофическое — это когда люди пытались за счёт… да, пожалуй, за счёт государства поправить свою репутацию, привлечь к себе внимание. Знаете, в тридцатых было то же самое: все эти оды Сталину, все эти оды Берии писали те, кто не состоялся в литературе, кто пытался за этот счёт повысить свою капитализацию. Были, конечно, среди них и субъективно честные люди, но огромное количество народу, гордясь, радостно, с полным сознанием падения перебегало на эту сторону, чтобы свой статус улучшить. И никого ничему это не научило! Потому что сколько мы видим сегодня людей, которые ничем абсолютно дурным до этого себя не зарекомендовали, а тут на глазах превращались в абсолютных подонков и превратились в какой-то страшный символ. Поэтому время это, конечно, растлительно по своей природе, но спрашиваться будет именно с идейных или с тех, кто косил под идейных. Почему я так уверен, что будет спрашиваться? Ну, историю немного знаю. Да и потом, вы же сами все, ребята, тоже уверены, поэтому вы и пьёте так много, и истерите, поэтому вы постоянно реагируете на мои какие-то скромные слова в мало кому заметной передаче. То есть вот это ощущение их глубокого внутреннего неблагополучия — оно красноречиво. Поэтому мне кажется, что наша эпоха будет вспоминаться не как смешная, а скорее как страшный и отвратительный соблазн, который далеко не все прошли достойно. Д.Быков: В России случилась странная подвижка: люди начинают гордиться тем, что с ними можно сделать всё что угодно Тут вопрос: «А всем ли вы довольны?» Нет, не всем. Как мне быть всем довольным? Я, наоборот, в ужасе от того, сколько раз я струсил. Но у меня есть одно универсальное оправдание: я никогда не искал моральных оправданий злодейству, никогда не любовался им, а любые попытки его эстетизации рассматривал как наибольшую мерзость. Ну, вернёмся через три минуты. РЕКЛАМА Д. Быков ― И вот теперь — спасибо за долготерпение! — мы добрались с вами до прекрасного момента, когда можем поговорить о советском образовании и об ИФЛИ, об этом странном и замечательном месте, где ковалась (не побоюсь этого слова) советская интеллектуальная элита. Институт филологии, литературы и истории создан был в 1931 году и прекратил своё существование в 1941-м, десять лет спустя. Он вышел из МГУ и вернулся в МГУ. Но мне трудно сейчас сказать — тем более там сменилось больше восьми лет, по-моему, десять даже, — мне трудно сейчас сказать, какую цель преследовали люди, создавая ИФЛИ. Но, вообще говоря, в начале больших перемен революционных всегда бытует мечта о создании нового вуза, который бы готовил новую элиту для страны. Вот такой был Лицей Александра, который возглавлял Малиновский, один из идеологов реформ, а Куницын преподавал право. Такой же была, конечно, педагогика двадцатых. И надо сказать, что ИФЛИ был в этом смысле не одинок. Была МОПШКа Моисея Пистрака, Крупская много ею занималась — Московская образцово-показательная (или опытно-показательная) школа-коммуна. Была ШКИДа, (Школа имени Достоевского) великого Сороки-Росинского. Были педологи. И можно по-разному относиться к их разработкам, но всё-таки это некоторый шаг вперёд. И вот был ИФЛИ, который должен был растить советскую элиту, прежде всего гуманитарную. И эту элиту вырастил, потому что и Ракитов, и Ильенков, и, кстати говоря, Черняев, ближайший помощник Горбачёва, — они все вышли оттуда. И у меня есть ощущение стойкое, что у нас уже русская педагогическая утопия есть, нам не надо её выдумывать и формировать. Просто надо соблюдать пять основных условий, которые применительно к ифлийцам и были впервые, на мой взгляд, введены. Что сказать об ифлийцах, кстати, чтобы ещё вас немного поинтриговать насчёт этих пяти условий? Ифлийцы образовали на самом деле несколько кружков, а не один. Наиболее известен, конечно, тот, о котором Давид Самойлов (Дезик Кауфман тогдашний) написал: Жили пятеро поэтов В предвоенную весну, Неизвестных, незапетых, Сочинявших про войну… Круг, кстати, к этим пяти тоже не сводился. И Ржевская в него входила, и многие входили, и Кульчицкий тоже. Но так в общих чертах это были Коган, Самойлов, Слуцкий, Наровчатов и Львовский, в основном вот они. Ну, Кульчицкий вообще держался на особицу (ещё один харьковчанин, друг Горелика и Слуцкого), он вообще не очень был расположен вступать в кружки. Николай Отрада и Арон Копштейн, которые при жизни друг друга терпеть не могли, а Отрада погиб на Финской войне, пытаясь вытащить из-под обстрела Копштейна, уже труп Копштейна, чего он не знал. Естественно, что огромное большинство ифлийцев выкосила война. Насколько я знаю, помимо Елены Ржевской, которая ушла только что, до наших дней дожила Ирина Антонова, бывший директор Пушкинского музея. И совсем недавно я вот в связи с романом ездил расспрашивать Лидию [Людмилу] Чёрную, замечательную переводчицу, тоже ифлийку. Дай бог ей здоровья, ей 100 лет. Это лишний раз доказывает, что если уж человек мог пережить XX век, то он мог жить после этого практически вечно, потому что такое какое-то облучение истории пережили все эти люди. Так вот, те пять условий, которые помогают сформировать гения. Ведь русская педагогическая утопия всё-таки действительно уже нам дана, и её изобретать совершенно не нужно. Вот что бы я сказал. В первую очередь это должно быть государственным учреждением, близким к власти, государственно-востребованным — не потому, что снобизм, а потому, что возникает чувство элитарности определённой (а это чувство очень благотворно для обучения), и помимо этого возникает действительно чувство, что ты решаешь задачи государственной важности. Близость к государству (государство как бренд русский, это же известно) — это спасает от превращения в секту. Очень многие школы учителей-новаторов превратились в секты, а образование всё-таки, если продолжить аналогию, должно быть церковью — оно должно быть чем-то масштабным и вынесенным на свет, официальным и, конечно, государственно-востребованным. Потому что, если люди не будут чувствовать своей нужности, если они не будут решать великие и масштабные задачи, поставленные этим государством, я боюсь, что с мотивировкой, вернее, с мотивацией у них будет плохо. Вторая такая черта — это гуманитарный уклон. Хотя надо сказать, что российское образование знает замечательные школы, такие как физмат школа (ФМШ) в Новосибирске или интернат Колмогорова. Но обратите внимание: в интернате Колмогорова, например, работал Ким, который с детьми всё время выдумывал какие-то спектакли, песни; Якобсон там появлялся, который тоже был гуманитарием. В общем, я могу сказать, зачем это нужно, почему нужна эта гуманитарная составляющая. Не только потому, что Россия очень словоцентрична, более словоцентрична, чем любая другая страна, и её словоцентризм имеет такую компенсаторную природу: «Вот у нас всё не очень хорошо, зато у нас вот есть слово». Дело в том ещё, что без гуманитарного подхода — без вот этого несколько патетического, такого лицейского отношения, отношения к науке как к служению — без этого гуманитарного пафоса ничего не получится даже у физиков. Нужно как-то действительно чувствовать всё время за собой одическую традицию, вот эту мощную поэтическую традицию. И, кстати говоря, обратите внимание, что в этих школах всегда очень хорошо поставлены самодеятельность, журналы, сочинительство. В-третьих, это должен быть абсолютно закрытый и во всяком случае интернатного типа такой лицей. Потому что как Пушкин писал записки «О народном образовании», за которые ему, как мы помним, вымыли голову… В доме ребёнок наблюдает сцены рабства: тогда — рабства крепостного, теперь — рабства семейного. В общем, много аморализма. А для того, чтобы формировалась вот эта элита, она должна очень плотно общаться между собой. И лучше бы быть слегка невротизированным. Я знаю, как будут на меня обязательно наезжать за эти слова, что я настаиваю на невротизации детей. Ну, не только, что ли, невротизация… Как бы это так объяснить помягче? Ну, это должна быть действительно экстраординарная обстановка, не домашняя, потому что… Ну, пусть они приходят ночевать. Ну, пусть они всё время проводят в школе. Это связано прежде всего с тем, что без вот этой экстраординарности, без этой исключительности нет по-настоящему серьёзного отношения к школе. Д.Быков: Насчет хрущёвок я совершенно не понимаю, почему нужно так вцепляться в этот вонюченький уютец Дети должны в школе проводить очень много времени. Это должен быть действительно второй дом, а может быть, в каком-то смысле и первый. Вот лицеисты, когда они узнали, что они даже на каникулы не будут ездить домой — столько было слёз, отчаяния, чуть ли не суицидных попыток! Но потом как-то благополучно они поняли, что они живут в »телемской обители», и не надо оттуда рваться. То есть влияние дома должно быть минимизировано. Вот это третий пункт. Четвёртый, совершенно для меня необходимый: это должна быть школа авторская, потому что только присутствие яркого педагога, который создаёт имидж школы, в будущем создаёт и характер выпускника. И Ржевская, и Коган, и в огромной степени Самойлов были воспитаны присутствием Дживелегова, скажем, такого выдающего античника. Да и вообще надо сказать, что ИФЛИ — это был такой заповедник гениев. Но там очень много было людей, которые уцелели именно благодаря помещению в эту странную замкнутую среду, людей, которые в принципе в тридцатые годы были обречены, но им многое удалось. Не будем забывать, что и Твардовский ведь был ифлийцем, кстати говоря. И может быть, его спасло именно то, что он был вот в этой нише, как-то он там сумел свободно реализоваться, иначе, мне кажется, талант масштаба и человек его взглядов был бы просто раздавлен. Конечно, знаменитая эта легенда о том, что Твардовскому на экзаменах досталась его же »Страна Муравия» — это не имеет под собой почвы, это слух. Но то, что Твардовский в атмосфере ИФЛИ по-настоящему ощутил себя поэтом, почувствовал свою значимость — это безусловно. И это, мне кажется, тоже принципиальная установка. И пятая вещь, которая кажется мне тоже особенно принципиальной сегодня: это должно быть образование качественно более высокое, чем требует норма, это должно быть углублённое изучение всего с максимально серьёзными требованиями. Ну, вот как было в той же ФМШ или как было у Колмогорова, где дети решали задачи исключительной сложности. Я настаиваю на том, что ребёнка надо обязательно перегружать. Сегодня сегодняшний российский школьник не просто недозагружен, он не просто по большому счету бездельничает, а он занят ничем — и это самое обидное. Он занят лишним. И вот я регулярно в том же фейсбучке (который я всё-таки просматриваю, увы) встречаю… Ну, простите, слаб человек. Я встречаю требования разгрузить детей. Во имя чего? Что они будут делать, когда будут разгружены? На вас любоваться? А особенно меня убивает, конечно, вот это: «А зачем ему орфоэпия? А зачем ему высшая математика?» «Математику уже затем учить надо, что она ум в порядок приводит», — говорит Ломоносов. Я смотрю, кстати, здесь, в Штатах, какое количество кружков, увлечений, спорта, каких-то безумных совершенно практик! Чем загружен ребёнок, сколько на нём всего! Больше того, сколькими вещами удивительными загружен пенсионер: тут вам и танцы, тут вам и бассейн, тут и изучение (вы знаете, что пенсионеры в Штатах обучаются бесплатно), тут вам и лекции, тут вам и какое-то постоянное изучение новых языков или путешествия. А у кого нет денег путешествовать — те ездят фильмы смотреть. То есть человек ни секунды не свободен. Это тоже всё время поиск максимального совершенствования. И вот у меня есть ощущение, что если давать такое мегасерьёзное, страшно напряжённое образование, мы этим поднимем и очень серьёзно самоуважение детей. Вот посмотрите ИФЛИ, откуда Ржевская как раз взяла и свой блистательный английский… то есть немецкий, и прекрасное знание истории, и поразительную свою адаптивность, ведь она была знаменитым военным переводчиком. И дело не только в знании немецкого, а дело ещё и действительно в готовности переносить любые лишения. Удивительная физическая мощь, крепкость и та же самая мотивированность. Что сделало Ржевскую? Да то, что в ИФЛИ у людей действительно не было минуты свободной. Если вы хотели там учиться, вы должны были всё время соответствовать непрерывно повышающимся требованиям. И я сам в своей практике (грех, наверное, о ней говорить, но тем не менее), всякий раз когда мне в школе попадается трудный класс или когда в институте, как сейчас я вижу, у меня трудные студенты, единственное, что можно сделать — это завалить его сложнейшими заданиями и на этом поднять его самоуважение. Чем это объясняется? Азарт. Вот у школьника — а особенно у школьника среднего, лет двенадцати-тринадцати — ещё есть колоссальный запас этого азарта, страстное желание думать о себе хорошо. А чтобы думать о себе хорошо, надо делать великое. Вот почитайте дневники, например, ифлийца Давида Самойлова. Он вспоминает, какие невероятно серьёзные и ответственные разговоры велись в ИФЛИ, как эти люди говорили о марксизме, как они представляли себе будущее, как они без малейших скидок обсуждали стихи друг друга. Причём это отличалось от Литинститута, где с каким-то остервенением, с остервенелым наслаждением друг друга топчут. Нет, это было на самом деле тоже такой формой самоутверждения — спрашивать с себя много, относиться к себе серьёзно. И я полагаю, что если нам сейчас начать формировать такие вузы… Кстати говоря, в момент перестройки таким вузом был РГГУ (при всех претензиях к нему). Если нам сейчас сформировать хотя бы один вуз, где будет учиться ни чиновная и не партийная элита, а реальные победители олимпиад, где детям будут давать серьёзные задания, имеющие прямое отношение к нынешней реальности… Ну, например, вот представьте себе: сделать, так сказать, информационное обеспечение программе снова пятиэтажек. Взрослые дяди ничего не могут придумать, а дети придумали бы вам тысячу занятных мероприятий, позволяющих и сплотить жильцов, и всем объяснить происходящее, и найти какие-то новые аргументы. Это задача для молодой элиты. Но эту элиту не надо бояться отыскивать. Ведь у нас, как вы понимаете, боятся двух вещей. Во-первых, боятся (и довольно основательно), что такая школа будет превращаться в секту. С другой стороны, боятся (и это уж совсем неосновательно), что эти умные, когда они вырастут, первым делом начнут валить власть. Не думаю. Понимаете, я не зря первым пунктом упомянул власть как бренд. Конечно, когда власть занимается растлением нового поколения, когда она формирует бойцов, типа «Наших» или типа «Молгвардии» («Румол» это называлось и так далее), когда власть поощряет пляску на плакатах с портретами оппозиции, то тогда это гнусно. Но вообще чувство причастности власти к мейнстриму — это чувство вредным не бывает. Подлость настоящая — это когда ты чувствуешь, что ты льстишь начальству. Как говорил Пушкин: «Вот только что видел великого князя, и до сих пор всё моё существо как бы исполнено подлости». Но одно дело, когда ты подлизываешь начальству, а другое — когда у тебя есть ощущение, что ты служишь государству. Вот чувствовать себя востребованной частью огромной страны — это идеологически очень полезно. Я не знаю, возможно ли сейчас это сделать или уже всё государственное скомпрометировано до конца. Но я хорошо знаю, что вот те подростки, которых я помню по своему детству, которые участвовали в политклубах и политбоях, которые состояли в Детской редакции радиовещания или в »Двенадцатом этаже», которые действительно пробовали себя в серьёзном и взрослом, будь то экспериментальный завод «Чайка» или театр Спесивцева, или передача «Ровесники», — это были люди потенциально готовые мир перевернуть. Но так случилось просто, что… Да, кстати, я не упомянул «Алый парус», который тоже был замечательной кузницей кадров благодаря Щекочихину, Хлебникову, да многим, Минаеву, конечно, Борису. Вот это были модели настоящего образования. Если у ребёнка не будет ощущения живого дела, с которым он постоянно связан, как это ощущение было у ифлийцев, я думаю, что ничего не получится. Естественно, вопрос: а почему это должны быть такие замкнутые, такие капсулированные структуры? На это я могу ответить: эмпирически просто понятно, что в России всегда именно такие структуры были наиболее эффективными. Почему это так? Я не знаю. Может быть, потому, что общество в целом рыхло, и оно недостаточно пронизано горизонтальными связами, а вертикальные тоже, в общем, относительные. И поэтому нужно создавать вот эти замкнутые маленькие структуры, в которых всё время господствует интеллектуальное напряжение. Вообще в России идея салона, кружка всегда была особенно живуча. Но, ничего не поделаешь, если мы хотим моделировать новое образование, то это должны быть маленькие замкнутые элитные школы. Вот здесь как раз «в войне и в любви все средства хороши», потому что для того, чтобы вырастить новое поколение интеллектуальной элиты российской… А без него ничего не получится! Для того чтобы его вырастить, можно иногда рисковать. Вы мне скажете, конечно, что велик шанс, что из этих детей ничего не получится, а психика их будет изувечена. Но, знаете, всегда в таких случаях я вспоминаю слова Вадима Сергеевича Шефнера: «Тот, кто не долез до вершины горы, всё-таки поднялся выше, чем тот, кто взобрался на кочку». Естественный вопрос: готов ли я заниматься вот таким образом? Вот только им я и готов заниматься. Но другое дело, что я не знаю, насколько это возможно сегодня, насколько это сегодня кому-то нужно. Может быть, это программа будущего. Но тот, кто захочет построить в России будущее, обязан начинать его с лицея. Так гласят все наши исторические уроки и такова наша историческая программа. Спасибо за внимание. Услышимся через неделю.

Ссылка на источник